Из кранов с шумом лилась вода. Голова Якоба теперь была откинута и упиралась затылком в стену. Некоторое время он молча курил, устремив глаза вверх, за высокое оконце.

— Погляди на меня, — произнес он. — Погляди, во что я превратился.

— Что ты хочешь услышать от меня, Якоб? — спросил Фалькон. — Извинения? Чтобы я попросил простить меня за то, чем мы вместе с тобой занимались, не зная…

— Так этого никто не знает, — сказал Якоб, горько скривив рот. — Неужели ты воображаешь, что профессиональные вербовщики когда-нибудь говорят своим жертвам, во что это выльется? И скольких бы они тогда смогли завербовать? Если бы рассказали им, какой вивисекции те подвергнутся, как их мастерски заставят жить выхолощенными, пустыми, оставив в неприкосновенности только органы, необходимые, чтобы слышать, помнить, фотографировать и сообщать по начальству?

— Я желаю помочь тебе, Якоб, но сделать это не могу до тех пор, пока ты открываешь мне только часть правды.

— А сказать тебе, так кому расскажешь ты? А те кому расскажут? И где будет конец цепочки, неизвестно! Мы станем пешками в их игре, живыми пешками, неспособными предугадать цель каждого хода, пока вдруг не окажется слишком поздно!

— То, что я оказался сейчас перед тобой голым, не просто символично, — сказал Фалькон. — Они хотели установить на мне жучок. Я сказал, что в таком случае отказываюсь с тобой говорить. После всех твоих мер предосторожности мы знаем, что жучка нет. Разговор этот останется между нами, и я знаю, что наш контакт восстановлен. Что теперь все иначе, чем было в Мадриде. Поэтому говори. Выложи все, что следует сообщать.

Якоб покосился на него. Тусклый серый свет пасмурного дня покрывал свинцовой пеленой одну его щеку. Глаза бегали, поблескивая во мраке. Искорки этого взгляда впивались в мозг Фалькона точно иголки. Правду ли говоришь? — вопрошали они.

— МИБГ с такой готовностью приняла меня в свои ряды, потому что до этого целых девять месяцев не знала, как подступиться ко мне. Несмотря на мое происхождение и причастность к различного рода движениям, в собственном моем поведении ничто не указывало на то, что я разделяю их взгляды. И, как я уже говорил, их беспокоила и до сих пор беспокоит «немарокканская» часть моей души. Но поспешность, с которой они отозвались на первое же мое слово, и молниеносное мое продвижение по служебной лестнице, отчего, например, я в первые же дни после вербовки был принят высшим командованием, объясняются тем, что я долгое время находился у них под наблюдением. Я обладал чем-то крайне им нужным.

— Но что именно им нужно и почему они так тебя обхаживают, ты не знал?

— Нет. Я наивно считал, что игру веду я сам, — сказал Якоб и, постучав себя по груди, вдруг издал смешок. — Это как с невестой: думаешь, что женишься на робкой девственнице, а выясняется, что в смысле опыта она даст тебе сто очков вперед!

— Когда же ты все выяснил?

— По возвращении из Парижа. Тогда же.

— В июне?

— Они пристально изучали меня и допрашивали самым тщательным образом. Мы все думали, что это из-за той истории со взрывчаткой. Но ничего подобного. Они желали удостовериться, что я чист и не имею нежелательных контактов.

— Так что спрашивали они у тебя, когда ты вернулся в Рабат?

— Ты готов услышать это, Хавьер?

— В каком это смысле?

— Узнав, ты становишься причастен. Отогнать это от себя, забыть ты уже не сможешь, — сказал Якоб. — Ты не просто будешь это знать, ты завладеешь ценностью — получишь в свое распоряжение людские жизни. Мою жизнь. Жизнь Абдуллы.

— Я прибыл сюда затем, чтобы ты не остался в одиночестве, — сказал Фалькон. — Какими бы наивными мы ни были, мы занимались этим вместе, и я не собираюсь покидать тебя сейчас. Поэтому расскажи мне все.

— Расскажи я это тебе, и ты окажешься со мной на моей галере, а это значит, что не сможешь поделиться ни с кем — ни со своими людьми, ни уж тем более с британцами или американцами.

— Чтобы принимать решение, надо сначала узнать суть дела.

— Никаких «а там посмотрим» здесь быть не может, Хавьер, — сказал Якоб. — Если то, что я тебе расскажу, покинет пределы этой комнаты, считай, я погиб. Тебе придется схоронить в себе то, что ты узнаешь. А они станут допытываться, всячески выспрашивать тебя.

— Ну давай уж, решайся! — сказал Фалькон.

Якоб пригладил волосы, приготовился.

— Маленькое предисловие, — сказал он. — Как тебе известно, первоначальной задачей МИБГ были не операции за рубежом, а изменение внутриполитического курса правительства Марокко.

— Они стремятся передать власть исламистам, подчинить всех и вся законам шариата, — сказал Фалькон.

— Именно. И ситуация в Марокко не менее сложна, чем ситуация в других восточных странах, окаймляющих юг Европы. Например, Турции. В них всюду идет ожесточенная борьба между религиозным и светским направлениями, борьба, в которой обе стороны прибегают к террористическим методам. Но Марокко все-таки отличается тем, что в нем правит династия Алауитов, ведущая свой род от зятя пророка Мухаммеда. Король Мухаммед Пятый в пятидесятые годы поддерживал борьбу за независимость и был за это выслан из страны. Таким образом, этот монарх пользовался доверием как религиозных, так и политических деятелей, и потому после завоевания независимости парламент поддержал его. Умер он рано, и в тысяча девятьсот шестьдесят первом году власть перешла к его сыну Хасану Второму, человеку очень жесткому, ни в грош не ставившему принципы демократии. Ведущие партийные деятели были изгнаны из страны, возобладали террор, политический сыск, действовала разветвленная система доносительства, но власть, однако, придерживалась светских законов. В тысяча девятьсот девяносто девятом году, с воцарением Мухаммеда Шестого, произошла некоторая либерализация — заговорили о правах человека, избирательных правах для женщин, политическом плюрализме. Фундаменталисты этих реформ не одобряли, но так как система государственной безопасности оказалась расшатанной, у фундаменталистов появился шанс.

— Организоваться для неповиновения.

— Правильно, но они нуждались в помощи извне. Им нужны были деньги, — сказал Якоб. — В период до одиннадцатого сентября ничего существенного не происходило, но как раз в это время налаживались связи и крепла организация, впоследствии получившая широкую известность как Аль-Каеда. Правоверные марокканские мусульмане испокон веков тянулись на Ближний Восток, как считалось, для получения образования. Но начиная с восьмидесятых годов события в Афганистане подлили масла в огонь, усилив идейный радикализм.

В результате к две тысячи первому году в Марокко сосредоточилось большое количество людей, готовых воспринять и разделить идеи Аль-Каеды. На первоначальном этапе существования МИБГ можно было уподобить новоиспеченной фирме, ждущей помощи от более крупной корпорации. Но, желая встретить сочувствие, ты должен иметь нечто привлекательное, некое блюдо, которое ты бы мог, так сказать, поставить на общий стол. Вот почему они и занялись операциями за рубежом. Но случилось это не вдруг, не вот так, — Якоб щелкнул пальцами. — МИБГ потребовались годы, чтобы упрочить свои позиции — наладить маршруты ввоза и вывоза наркотиков, организовать сеть поставщиков, ячейки, члены которых осуществляли наблюдения, выбирали мишени, продумывали акции, способы их осуществления, изготовляли удостоверения личности, фальшивые паспорта и сами бомбы.

Таким образом, желание расположить к себе превратило их в опытных, отпетых террористов. В настоящее время, — продолжал Якоб, — им нет нужды просить Аль-Каеду о денежной помощи. Деньги они получают от наркоторговли, мошеннических операций, взлома банковских кодов и всего того, что сами они считают не преступлениями, а справедливыми и оправданными атаками на западную цивилизацию. Все это они рассматривают как часть джихада. Окрепнув, нарастив мускулы и осмелев, они стали относиться к себе иначе. С успехом меняется сам фокус зрения. Они начали мыслить глобально. Зачем тратить усилия на свержение монарха в каком-то захудалом, богом забытом королевстве, когда возможна революция в мировом масштабе? Вернуть вновь все страны, от Пакистана до Марокко, а может быть и Андалузии, в лоно ислама, подчинить их исламскому закону и происламским правительствам, как это и было тысячу лет назад.